Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Принцип лежал на кровати на коей не рискнул бы переплывать Ла-Манш с мешком луидоров, думал про сказанные ему за последнюю неделю, в том атамана из АПЗ-20, хоть и задумал экспансию Боевой дачи, всё-таки ещё малость соображал. Про то, Ятреба Иуды был возведён в ранг бандитических апостасов и про Спицу в ловких пальцах, Зиму не лёд и Циклопа в овечьей шкуре. Ятреба Иуды в последние два, как взялся тетрадь борзописца-бойкомарателя, и самому перестал нравиться. Теперь ещё отправился в крестоушкуйный несанкционированный в иные окрестности. Хотелось выпростать всё это кому-то в уши и забыть самому, но до ушей Темя на пяте он не допрыгнет. Оставался вердиктовый Вердикт. Принцип, проскрипев кроватными пружинами начало польки Сяккиярви, поднялся, на аудиенцию греха. Из под двери вердиктова покоя изливалась тонкая желтоватого, вывод – хотели убедить, зреют умыслы свержения. Принцип постучал. Вердикт тут же. Принцип тронул ручку и вошёл. Вердикт сидел на кровати и неприятно улыбался. Принцип задумал насторожиться, но не. Вердикт потупил взгляд. Начал оборачиваться. Вердикт хлопнул в ладоши. Получил удар внешнего языка в космическую рынду. Вердикт изумился собственному проворству. Пришёл в себя сидящим на стуле, к ещё и привязан, посреди заваленного хламом-негоцией подвала. Очень хотелось натереть ваймицы, помогало когда досада на других побеждала досаду на мироустроителя с маленькой буквы, руки приставлены к спинке, как будто ею и. Главарь шайки, может уже свергнутый, очнувшимся с четверть, не вошёл Вердикт. Следом втиснулся Ятреба Иуды. Вот, Принцип, привёл тебе умельца-хироманта по трещинам на брюхе, потолкуй с ним по-вашенски, а то я на мусорском-прогрессивном не все слова знаю. Вердикт вышел. Принцип сделал вид, вошёл. Он хочет знать всё о затеянном тобой деле, Ятреба Иуды. Узнает, как только горы исторгнут рака и тот даст сигнал. А я узнаю всё немедленно, предатель-желудочный аутист. Предлагаю высказаться в духе безнадёжности. Ятреба Иуды, может с облегчением, высказался. Казнили здесь, в подвале, в виду ещё незамаранного удобства. Присутствовали все, для образования временной кровавой поруки. Ятреба Иуды не противился, стоял в спокойствии, руки опустил вдоль округлых боков, глаза полуприкрыты, губы что-то на терминах Храппской. Принцип крепче за голову, одновременно проверяя, крепок ли рог, к двери, прицелился, зажмурился, наклонился и побежал, что-то заверещав, пока рог не в ливер. Захрипел, хотя и видно, не желая, из рта заструилась. Согнулся пополам, руками невольно охватывая белую, завалился назад, так и застыв скрючившимся, в духе неопределившегося рыцаря из румынского леса, когда-то этим (в странствиях мог встречать буддистов и Будду). Принцип в скупых выражениях образ и подоплёку: 1) Ятреба Иуды был полициантом. 2) Вступил в шайку, сам боялся с собой, переложив на неизбежные обстоятельства в виде нас. Принцип, по незлобивости ли, быть может из иных, нападение и временное пленение, ещё неизвестно чем, не раскрой он Ятребу Иуды, решил не поминать всуе и ничем ощутимым между лопаток, ягодиц и ушей за него не журить. Вёл будто не бывало, Вердикт, паче запутанный старшинами Темя на пяте, не напоминали. Выходило и теперь следует искать четвёртого в. Какой-то злой бандорок, не иначе напущенный недовольными долей кхерхебами. На сей потребного вызвался выудить из тьмы Вердикт, ссылаясь на меньшую странность своей жизни в целом и соответствующие сему знакомства. С ним никто не, точнее не спорил Принцип. Выбрал двоих, хоть и по совету, никто ведь не настаивал целясь из набора пистолетов для двойной дуэли. Оба оказались из разряда извращённых филантропов-любителей общественности, один репортёр, другой полициант. Теперь же, в случае если его хмарь окажется генерал-губернатором или начальником жандармов, отвечать перед строем Вердикт. На другой отправился в Солькурск, возвратился к обеду. Сперва многозначительно, но вид имел, дело сделано и помимо него походя несколько старых обрядов. Наконец надумал рассказать, но с соблюдением всей присущей случаю инородной торжественности. Собрались в вердиктовой. Одного нашёл, из старых моих знакомцев-офенбахов, ещё досолькурских (означало очень старых, мог оказаться даже вавилонцем), ручаюсь за него его долей, которая подразумевается. Это нам сильно повезло, что он ещё в живых мертвецах ходит, да при том по общему нам городу. И кто же это таков? Да и ты его знаешь. Колодец щей. Помнишь такого? Помнил. Головорез-подтиратель, мыслящий иногда ручейно-глубоко, склонен к пораженческой философии, но когда нажрётся опиумоморкови, любит чтоб все вещи лежали на местах, любит когда дуло пистолета прочищено пыжом, не любит черепаховый суп и смотреть на звёзды, опасаясь, с тех может что-то упасть и тогда все люди бросятся искать и ему тоже придётся, а он не любит состязаний, предпочитает пить колодезную, при случае навредить водопроводу, вредит. Не хотел связываться с Вердиктом, понимая, всё спутается как лавина с ветками, однако и теперь придётся сносить и. И где он, твой Колодец щей? В том-то и загвоздка моей жизни, Вердикт. Он в арестном доме очко не трёт. Который за Московскими воротами? Другого не построили, хоть и обещают каждую неделю в епархиальных ведомостях. Надо устроить побег и он пойдёт в шайку, я ручаюсь. Побег устроить, не муху бутылкой шампани раздавить, на ноги Принцип. Мне подумать надо. Вечером скажу, Колодец щей или ещё какой марвихер-опричник. Побрёл в направлении города. Что бы достигнуть хотя бы места, видно Херсонские, следовало на крутогеликон в духе чёртова колеса. Ноги быстро устали и икры начали стукаться друг о. Впереди горел брандмейстерский экипаж. Брандмейстер в стороне, хлопал по лицу обеими в гардаманах, сосредоточил на усах, ещё тлели. Принцип обошёл фик-фоком, вскоре показались Херсонские. На, образом вознесясь, два фокусника из, не разобрать маги или составители формул. Двойной жонгляж фаейрболами, исчезали в рукавах, обыкновенный рода личностей, звёзды на колпаках светились. Пожарную теребнули сбить с ворот напором. За Херсонскими, в сторону Красной площади, между Херсонской и Преображенской дом, помещалась психиатрическая, в Солькурск из Москвы. Принцип, хоть поднимались с земли в Москве в одно, тогда её уставо-распорядком не. Слышал несколько от Монахии, сестра или ещё какая-то китайская родственница поступила сестрой, не более того. Невольно стал вспоминать Монахию. Потом Хитров рынок, вспоминать без мысленного посещения не слишком. Потом Зиму не лёд, Циклопа в овечьей шкуре и Спицу в ловких пальцах, всех в разной степени отчётливости, потом всякие макабрические бредни о самоубийстве, прикрывал своё брюхо Ятреба Иуды, потом одно стихотворение-новеллу в картинках, пыталась научить Монахия, таким образом возвратившись к началу своих. Лечебница за этими мыслями пройдена. Вот что было за. – Нельзя милая, нельзя хорошая,

Ты как вообще попала наверх?

– Была обманута, была всеми брошена…

– И себя убила, а ведь это грех.

Сакралпётр застыл у врат,

Пальцы трогают ключ на связке,

А перед ним покорно стоят

Бляди в ажурных повязках.

Все смирились, одна только плачет,

Смотрит сквозь воршты на парадиз-кущи.

Здесь её соли нисколько не значат,

Будь ты окликнутой или зовущей.

– Нету на то моей силы и власти,

Я бы и рад, да Господь не велел.

Пётр готов разорваться на части,

Лишь бы привратника бросить удел.

– Не могу милая, не могу, красавица,

Скоро за вами придут унижатые.

Сам говорит и себе поражается,

Как от стыда не щемит, не дрожат.

– Петенька, миленький, сжалься над сирыми,

Нас же не много, не просим за всех,

Дадим по разу метатронам с лирами…

– Самоубийство – отвратнейший грех.

Четыре гетеры в тартаре рыдают,

Подан банкет из червивого хлеба.

На арго-ж того на хуй посылают,

Кто отказал им в плацкарте на небо. Монахия всегда, про неё, Альмандину и Вестфалию, на что Принцип уточнял, в описанных обстоятельствах прошмандист, как будто, четверо. Не слишком буколикой, вообще не очень все эти женские разговоры-намёки на совместную жизнь и перверсические рефлексии, хотел лишь не показаться неотёсанным болваном-внутренним дятлом и не обидеть её подчистую, цеплялся за щели, в какие помещались его марвихеристические пальцы. Монахия отвечала, свою четвёртую, намекая на, у Принципа трое друзей и он четвёртый, они ещё не встретили, но вообще всё это великая тайна.

В стенах лечебницы тайна, могущая считаться великой только при отсутствие сведений о Каннинг, Наске, Батхерсте, кодексе со всеми неизвестными и происхождении греховодства, тщательно Серафим и не столь доктор. Знали ещё двое вынужденных судьбою молчунов. Автономный наблюдатель, перед воротами до рассвета и один из, Михаил Углич-Неверов-Троев. Хмуро-угодливый и подобострастный слонятель, в средних годах, тенью от затмения, думающей, не разглядеть так просто, следовал за Серафимом, питая что-то вроде обожания на гране обожествления и восхищения на грани слепоты. Михаил замедленным ума и личности, к его порам окончательно, уместно сказать, ферматнуло. Молчалив, без выраженного этоса, интимностью не из прокоса прочих безмолвных. Единственным, обращало на, проплаченный аллотеизм и возведение в ранг драматургического контр-адмирала, во главе небесного флота ниспровергать анабазисы богов, даже не дают почитать смертным, Серафима. Мысленно целовал его ноги-столпы, следовал за в самые опасные лечебницы и беспрекословно любому велению, исполняя по мере. По большей в голове фланировала только одна мысль-мечта с вариациями, именно роль в драме. Миллионраз представлял своим умом марсианского эмигранта, подзовёт его, как подзывал всегда, но только в более любезных, для исполнения каких-либо, но не отошлёт с брезгливой уведомить о чём-то яйцо в полночь, предложит декламировать под рукой. С этой мыслью засыпал, с ней восставал в новом дне и благодаря узнал великую Серафима. Кропатель одним из первых залетел, занимался двусмыслием, самообманом в духе туберкулёзного больного, думающего, попал в санаторий, лёгкие могут горн в гномьем царстве. Поначалу взирал на доктора, побеседовать с ним чересчур снисходительно, на сестру, мрачно торжествовала, если тогда на задворках театра в сугробе она и на всех окружающих его вылупившимся драконом, за частое макраме рукавов смирительной считал палачами искусства, не вступал ни в какие и сношения. Отказывался от шамовразносолов с применением битья гусятниц, украдкой пил, пробираясь в кухню ночью. Тогда не в лечебнице ни Натана, ни Исы, ни Библиотеки, ни Карла. Безмолвный Лазарь и Михаил, поначалу издали приглядывался к Серафиму, смутно подумывая завести кого-то вроде трансцендентного кумира своей. В свободной от длинных рукавов жизни, Серафим в последние годы сильно бедствовал. Поначалу окружало сиюминутное признание, кое-какие деньги, квазилюбовь женщин, уважение мужчин со дна, хлопки одной ладонью, чёрствые пряники и помыслы героя в провинциальных масштабах, которые, однако, могли даже самому тщеславному многое из, хочет. Возвышался над массой в портере, мания над ним. Стал болезнен до выпадения ресниц к самой плюгавой критике-безделью в углу последней газетной, к самому даже замечанию в духе сдержанного обывателя-театрала, не наделённому должным лучезарием и знанием диалогов наизусть. Люди и обыкновенные, к их счастью, можно вообще не иметь общего с этим болезненным драматургическим кактусом, избегать общих улиц и смеяться в спину, что поминать про, напрямую зависела его и его творений. Прижимистых издателях, театральных постановщиках-без масштаба и актёрах-пьяницах. Между пропечатывателями билетов трёх городских подмостков заключено тайнокарательное, вывешенное вместо афиш, об отказе Серафиму в каких бы то ни кредитования и постановках. После двух лет такой, о бок лишь с инсигническим самолюбием, с собственными потерявшими голос сочинениями, можно обкладываться в холодные ночи, а наутро сортировать листы, Серафима, уже до Москвы и пожившего в ней малое в сильно стеснённых бедообстоятельствах, после очередной драки со всем миром приметили психиатрические примечальщики, заманили в эту на безвременный постой. В последовал уже описанный неоценённый бунт, фальшивая голодовка, по тем временам проводилась как предписание правительства и отвержение ночной утки мышцами ягодиц. В одну из ночей, для пущего дьявольского эффекта, к Серафиму в спальню наряженный Мефистофелем доктор, сказал, может быть свободен, как только вспорет кинжалом его сотканное на фабрике смирение. Никто не смеет неволить такого и двери лечебницы для него с петель, глаза под монетами. Серафим, сперва не веря сказанному, разумеется, не просчитав, порывисто, в разном жизненном ритме накинул уличное и вышел вон. Наблюдал и записывал с некоторых пор беспрестанно следящий за его Михаил. Серафим, как и обещалось, беспрепятственно, на улицу, малость поозирался и пошёл в сторону своей старой солькурской квартиры, нанимал на последние гроши, накрошились от былых роялти. Через шесть дней творец №2, сам делает с небес аплодисмент, иной раз оборачивается разливами Хуанхэ, перед воротами лечебницы, покорно утра, сторож сделает гимнастику с рапирами и пустит обратно, уколов взглядом, потому что ещё не перестроился. Рядом с ним и яйцеобразный, неотрывно на психообитель. С Серафимом побалакать не, тот тоже косился на соседство, но. При официальном уведомлении либо без оного, переехал за лечебницей в Солькурск. В иорданские времена уже умер. Утром Серафим впущен, имел продолжительно-ироническую с доктором и после поумерил гонор до уровня мелкопоместного склочника-завоевателя провинциальных выставок. С охотой стал, обнаружив аппетит недооценённого махайрода, говорить с сестрой, тогда привыкала к новым обязанностям, очень раздулась головой и не замечала даже стен на своём пути, думая о многом; с некоторыми из товарищей по психиатрическому счастью. Подселили Карла, вовсе сошёлся, пришли и остались остальные. Однажды, Серафим колкостями довёл сестру до тайных мыслей о занятии палаты, разливалась ночей подряд, тоскуя и о лучшей третине в смысле химсвадьбы, и об этой безмолвной войне, одолевал павший с вершин успеха невротик-палимпсест, вместо совокупления вывалила на доктора. Тот, проникся, пожалел метрессу, настучал, Серафим был отпущен из, попросился форсить в смирении. Теперь пусть только посмеет подложить хоть одну вертикальную шпильку на её второй по чистоте золота трон, выпустить из своей кладовки язвительности хоть одну жалобу-летучую мышь. А он посмеет, дайте срок, меньший, надобен для рытья Панамского, больший, коитус доктора и сестры. Это в самый какой возможно предположить последний, Генрих VIII идя под венец с Джейн Сеймур и Иннокентий III, склоняясь в молитве. Серафим часто про, бдит по ночам перед воротами. Однажды украдкой подрожать перед рассветом, из-за угла наблюдал за изменяющимися виражами его абракадабры. Всякий раз уходил с, подтверждая миражную сущность. Серафим сначала хотел сочинить про него, упоминались бы переодетые агенты, скандальные слухи без именования лиц, букли судейских париков, старый фонарщик, абстрактный заговор, которого, чем он абстрактней, тем сильнее боялись, город Шенкурск, Иоанн Безземельный, королевство Корё (возможно наблюдатель оттуда родом), Осман сын Эртогрула, Авиньонское пленение пап (в котором, возможно, пленён его отец), «Алфавитная синтагма», Гарменопул, вид с моря на старый город Салоников (наблюдатель наслаждался, но и высматривал в том вампира), «Ниппон-кокуо», князья Воротынские, Чешский сейм (наблюдатель, возможно, не принимал всерьёз), криптореформация Нидерландов, Гентское умиротворение, переписка между Севастианом и Атаульфом Груберами (оба самоубийцы), Утрехтская квазиуния, Михаил Глинский (заставил наблюдателя серьёзно отнестись к Чешскому сейму), Ксения Годунова (наблюдатель вожделел в веках), Мария Скуратова-Бульская (её отца наблюдатель никак не мог запомнить), в одном предложении Хидэёси (агрессор против Кореи) и Едигер (тайбугинский мурза (обоих наблюдатель даже не знал, но они, возможно, знали наблюдателя)), ограбление португальского корабля (наблюдатель перевозил нечто очень), Отто фон Герике (квазипират и криптофизик, косвенно ответственный за ограбление), словесное сражение Конрада Буссова и Видекинда, оба приходят к мнению, настоящее имя Лжедмитрия I Антиной (возможно так звали и наблюдателя), графиня Годива (возможно, вожделела в веках Антиноя и даже пыталась его соблазнить), перенос начала года, угасание знаменитого рода, скверная ирландская погода, выведенная Новым замком порода, Джон Баскервиль (возможно Антиной тоже хотел пуансонистом), тогда уж и молитвенник прихожанина, Бенджамин Франклин, ахроматические линзы, «Теория нравственных чувств», Директория бывших рабов, торговый дом «Кристис» и Засмолинский тракт (на Антиной по дороге в Иордань умер), однако всё как-то не доходили и не все подробности вызволялись из памяти.